Бабушка возвратилась от соседей и с

Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что
левонтьевские ребятишки собираются на увал по землянику, и велела
сходить с ними.
- Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды в город, твои тоже
продам и куплю тебе пряник.
- Конем, баба?
- Конем, конем.
Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он
белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый,
глаза розовые, копыта тоже розовые. Бабушка никогда не позволяла
таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но
пряник - совсем другое дело. Пряник можно сунуть под рубаху,
бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея
от ужаса - потерял, - хвататься за рубаху и со счастьем
убеждаться - тут он, тут конь-огонь!
С таким конем сразу почету сколько, внимания! Ребята
левонтьевские к тебе так и этак ластятся, и в чижа первому бить
дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом
откусить от коня либо лизнуть его. Когда даешь левонтьевскому
Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцами то место, по
которое откусить положено, и держать крепко, иначе Танька или
Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива.
Левонтий, сосед наш, работал на бадогах вместе с Мишкой
Коршуковым. Левонтий заготовлял лес на бадоги, пилил его, колол и
сдавал на известковый завод, что был супротив села, по другую
сторону Енисея. Один раз в десять дней, а может, и в пятнадцать -
я точно не помню, - Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем
доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир
горой. Какая-то неспокойность, лихорадка, что ли, охватывала не
только левонтьевский дом, но и всех соседей. Ранним еще утром к
бабушке забегала тетка Васеня - жена дяди Левонтия, запыхавшаяся,
загнанная, с зажатыми в горсти рублями.
- Кума! - испуганно-радостным голосом восклицала она. -
Долг-от я принесла! - И Тут же кидалась прочь из избы, взметнув
юбкою вихрь.
- Да стой ты, чумовая! - окликала ее бабушка. - Сосчитать
ведь надо.
Тетка Васеня покорно возвращалась, и, пока бабушка считала
деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый
рвануть, как только приотпустят вожжи.
Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый
рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из
на черный день бабушка никогда Левонтьихе не давала, потому как
весь этот состоял, кажется, из десятки. Но и при такой
малой сумме заполошная Васеня умудрялась обсчитаться на рубль,
когда и на целый трояк.
- Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! -
напускалась бабушка на соседку. - Мне рупь, другому рупь! Что же
это получится? Но Васеня опять взметывала юбкой вихрь и
укатывалась.
- Передала ведь!
Бабушка еще долго поносила Левонтьиху, самого Левонтия,
который, по ее убеждению, хлеба не стоил, а вино жрал, била себя
руками по бедрам, плевалась, я подсаживался к окну и с тоской
глядел на соседский дом.
Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало
смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами - ни забор,
ни ворота, ни наличники, ни ставни. Даже бани у дяди Левонтия не
было, и они, левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас,
натаскав воды и подводу дров с известкового завода переправив.
В один благой день, может быть, и вечер дядя Левонтий качал
зыбку и, забывшись, затянул песню морских скитальцев, слышанную в
плаваниях, - он когда-то был моряком.

Приплыл по акияну
Из Африки матрос,
Малютку облизьяну
Он в ящике привез...
Семейство утихло, внимая голосу родителя, впитывая очень
складную и жалостную песню. Село наше, кроме улиц, посадов и
переулков, скроено и сложено еще и попесенно - у всякой семьи, у
фамилии была , коронная песня, которая глубже и полнее
выражала чувства именно этой и никакой другой родни. Я и поныне,
как вспомню песню , - так и вижу
Бобровский переулок и всех бобровских, и мураши у меня по коже
разбегаются от потрясенности. Дрожит, сжимается сердце от песни
: . И как забыть фокинскую, душу рвущую: , или дяди моего любимую:
, или в память о маме-покойнице,
поющуюся до сих пор: Да где же все и
всех-то упомнишь? Деревня большая была, народ голосистый, удалой,
и родня в коленах глубокая и широкая.
Но все наши песни скользом пролетали над крышей поселенца
дяди Левонтия - ни одна из них не могла растревожить закаменелую
душу боевого семейства, и вот на тебе, дрогнули левонтьевские
орлы, должно быть, капля-другая моряцкой, бродяжьей крови
путалась в жилах детей, и она-то размыла их стойкость, и когда
дети были сыты, не дрались и ничего не истребляли, можно было
слышать, как в разбитые окна, и распахнутые двери выплескивается
дружный хор:
Сидит она, тоскует
Все ночи напролет
И песенку такую
О родине поет:

Дядя Левонтий подбуровливал песню басом, добавлял в нее
рокоту, и оттого и песня, и ребята, и сам он как бы менялись
обликом, красивше и сплоченней делались, и текла тогда река жизни
в этом доме покойным, ровным руслом. Тетка Васеня, непереносимой
чувствительности человек, ор

Kết quả (Việt) 1:

Bà trở lại từ những người hàng xóm và nói với tôi rằng các trẻ em sẽ levont′evskie
uval cho dâu tây, và ra lệnh
đi với họ.
-Rack lên tuesok. Tôi sẽ đưa Berry của bạn trong thành phố của bạn quá
bán và mua cho bạn một củ cà rốt.
-Ngựa, Baba?
-Ngựa, ngựa.
Gingerbread ngựa! Đó là ước mơ của tất cả làng trẻ em. Ông
trắng trắng, ngựa này. Và màu hồng mane, đuôi mắt màu hồng, màu hồng, guốc
quá màu hồng. Bà không bao giờ cho phép
lấy với mẩu bánh mì. Ăn tại bàn, nếu không nó sẽ xấu. Nhưng
gingerbread là khá một vấn đề khác. Bạn có thể Xô dưới áo sơ mi, bánh gừng
chạy xung quanh và nghe một lâgaet móng ngựa ở trần bụng. Holodeâ
từ mất kinh dị, nắm cho áo sơ mi và với hạnh phúc
làm cho chắc chắn đây nó là-the lửa ngựa!
Ngựa ngay lập tức tôn trọng như thế nào nhiều sự chú ý!
Levont′evskie để bạn guys theo cách này và rằng lastâtsâ, chizh lần đầu tiên đánh bại
cung cấp cho, và một súng cao su bắn, do đó, chỉ họ được phép sau đó
cắn giảm giá của một con ngựa hoặc lick nó. Khi bạn cung cấp cho levont′evskomu
nibble Sanya hoặc Tan′ke, bạn đã có để giữ cho ngón tay của bạn các
mà cắn trở lại, và giữ trên chặt chẽ, nếu không các Tanka hoặc
để yêu mến như vậy capnut còn lại từ một bờm đuôi ngựa có.
Levontij, một người hàng xóm của chúng ta, làm việc tại badogah cùng với gấu
Koršukovym. Levontij với gỗ trên nó, xẻ, badogi pricked và thuê để
vôi thực vật, trái ngược với làng, phía bên kia của Yenisei
. Một lần trong mười ngày và mười lăm-
tôi chính xác không nhớ -Levontij đã nhận được tiền, và sau đó ở lân cận
nhà nơi trẻ em đã được một mình và không có gì hơn nữa, là PIR
núi. Một số nespokojnost′, sốt, là nó được bảo hiểm không chỉ
levont′evskij House, nhưng tất cả những người hàng xóm. Sớm vào buổi sáng để
zabegala Vasenâ-dì bà vợ Levontiâ, zapyhavšaâsâ,
một mờ dần, với kẹp trong handfuls của tiền.
-Kuma! -sợ hãi-vui tươi giọng nói cô kêu lên. -
Nợ-tôi đưa! - Và ngay lập tức kidalas′ từ túp lều, vzmetnuv
ûbkoû xoáy.
Vâng, bạn nhận được freaky! -oklikala bà. -Đếm
sau khi tất cả.
Dì Vasenâ dutifully trả lại, và trong khi bà tôi tin rằng
tiền, Cô là chân trần, thậm chí nóng ngựa sẵn sàng
jerk ngay sau khi priotpustât các reins.
Bà cảm thấy rộng rãi và trong một thời gian dài, làm mịn mỗi
Rúp. Miễn là tôi có thể nhớ, roubles nhiều hơn bảy hoặc mười trong số các
của < cổ > mưa ngày bà tôi không bao giờ Levont′ihe đã không cung cấp cho, bởi vì tất cả điều này
< cổ phiếu > là, có vẻ như, ra khỏi hàng chục. nhưng điều này
quản lý một số lượng nhỏ của zapološnaâ Vasenâ obsčitat′sâ trên Rúp,
khi một và tại troâk.
Làm thế nào để bạn với tiền-các thỏa thuận, nhồi bezglazoe! -
napuskalas′ bà kế bên. -Tôi rup′, một rup′! Những gì hiện
nó bật ra? Nhưng Vasenâ lại vzmetyvala váy sự xoay và
ukatyvalas′.
-Tay!
Granny vẫn còn dài; Levont′ihu, Levontiâ,
đó, theo ý kiến của mình, không có bánh mì là có giá trị, và rượu vang guzzled, đánh bại chính mình
tay vào hông, phun, tôi podsaživalsâ đến một cửa sổ và longingly stared tại của hàng xóm House
.
Đứng ông mình, trên biển mở, và không có gì khác, nó không đau
nhìn vào một số ánh sáng trắng bằng kính cửa sổ không có hàng rào,
Gates cũng rầm cửa đá, cửa chớp. Ngay cả phòng tắm với chú Levontiâ không
, và họ, levont′evskie, tắm bởi những người hàng xóm, thường xuyên hơn không hiện có, có đưa nước và ăn
củi với một nhà máy vôi flat-footed.
Trong một ngày tốt lành, có thể, và thậm chí cả chú Levontij rung
zybku và ăn, thắt chặt các bài hát của lang thang, slyšannuû trong biển
chuyến đi, ông đã một lần một thủy thủ.

khởi hành đi akiânu

thủy thủ từ Châu Phi Malûtku obliz′ânu
Ông đã mang trong một hộp...
gia đình đã quieted, nghe tiếng nói của một phụ huynh, hấp thụ rất
gấp và žalostnuû bài hát. Chúng tôi village, đường phố, ngõ hẻm, và
possadov phù hợp và xếp trở lại và popesenno-tất cả gia đình
họ là, Vương miện của bài hát < của mình > mà sâu sắc hơn và nhiều hơn nữa hoàn toàn thể hiện cảm xúc của các
và Rodney không khác tôi vẫn,
tôi bài hát < Monk vẻ đẹp yêu >, xem
Bobrowski lane và tất cả bobrovskih, và tôi có làn da murashi
chạy trốn khỏi potrâsennosti. Shivers, co lại trái tim từ bài hát
< šahmatovskogo đầu gối > < tôi có ngân hàng đang ngồi, thiên chúa của tôi, và mưa nhỏ giọt vào tôi
>. Và làm thế nào để quên fokinskuû, linh hồn rvuŝuû: < Wasted
đã phá vỡ tôi lưới, ông đã trốn thoát khỏi nhà tù, thân yêu của tôi, thân yêu
vợ khác nằm trên vú >, hoặc chú yêu thích của tôi:
< một Lần trong một căn phòng một ấm cúng >, hoặc trong bộ nhớ của mẹ của tôi đã chết,
poûŝuûsâ vẫn < ty skazhi-ka mne, em gái... > có nơi là tất cả và tất cả một thiên đường cộng sản
? làng lớn là, những người golosistyj, sassy,
và kins trong cánh tay là sâu và rộng.
Nhưng tất cả các skol′zom bài hát của chúng tôi bay trên mái nhà của một người định cư
chú Levontiâ-không ai trong số họ có thể prowl trên zakameneluû
linh hồn chiến đấu với gia đình, và đây là cho bạn, thức dậy levont′evskie
Eagles phải the thả khác morâckoj, brodâž′ej máu
messes xung quanh thành phố w trong các tĩnh mạch, và nó khả năng chống cuốn trôi, và khi trẻ em cũng ăn,
không chiến đấu và không có gì bị phá hủy, có thể nghe thấy trong các
Windows bị hỏng, và cửa rộng tràn ra

điệp khúc thân thiện nằm nó, pining tất cả đêm

và bài hát này

hát về quê nhà < nam ấm, ấm áp, quê hương của tôi,


bạn bè, lớn lên Live và không có người... >
Chú Levontij podburovlival bài hát bass, thêm nó
rokotu, và bởi vì bài hát và những kẻ, và ông dường như đã thay đổi
xuất hiện, krasivše và Hoa đã được thực hiện, và sau đó chảy một dòng sông của cuộc sống
cuối trong ngôi nhà này, mịn lòng. Dì Vasenâ, không thể chịu đựng
nhạy cảm của mọi người, RR

Kết quả (Việt) 2:

Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что
левонтьевские ребятишки собираются на увал по землянику, и велела
сходить с ними.
- Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды в город, твои тоже
продам и куплю тебе пряник.
- Конем, баба?
- Конем, конем.
Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он
белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый,
глаза розовые, копыта тоже розовые. Бабушка никогда не позволяла
таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но
пряник - совсем другое дело. Пряник можно сунуть под рубаху,
бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея
от ужаса - потерял, - хвататься за рубаху и со счастьем
убеждаться - тут он, тут конь-огонь!
С таким конем сразу почету сколько, внимания! Ребята
левонтьевские к тебе так и этак ластятся, и в чижа первому бить
дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом
откусить от коня либо лизнуть его. Когда даешь левонтьевскому
Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцами то место, по
которое откусить положено, и держать крепко, иначе Танька или
Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива.
Левонтий, сосед наш, работал на бадогах вместе с Мишкой
Коршуковым. Левонтий заготовлял лес на бадоги, пилил его, колол и
сдавал на известковый завод, что был супротив села, по другую
сторону Енисея. Один раз в десять дней, а может, и в пятнадцать -
я точно не помню, - Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем
доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир
горой. Какая-то неспокойность, лихорадка, что ли, охватывала не
только левонтьевский дом, но и всех соседей. Ранним еще утром к
бабушке забегала тетка Васеня - жена дяди Левонтия, запыхавшаяся,
загнанная, с зажатыми в горсти рублями.
- Кума! - испуганно-радостным голосом восклицала она. -
Долг-от я принесла! - И Тут же кидалась прочь из избы, взметнув
юбкою вихрь.
- Да стой ты, чумовая! - окликала ее бабушка. - Сосчитать
ведь надо.
Тетка Васеня покорно возвращалась, и, пока бабушка считала
деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый
рвануть, как только приотпустят вожжи.
Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый
рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из <запасу>
на черный день бабушка никогда Левонтьихе не давала, потому как
весь этот <запас> состоял, кажется, из десятки. Но и при такой
малой сумме заполошная Васеня умудрялась обсчитаться на рубль,
когда и на целый трояк.
- Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! -
напускалась бабушка на соседку. - Мне рупь, другому рупь! Что же
это получится? Но Васеня опять взметывала юбкой вихрь и
укатывалась.
- Передала ведь!
Бабушка еще долго поносила Левонтьиху, самого Левонтия,
который, по ее убеждению, хлеба не стоил, а вино жрал, била себя
руками по бедрам, плевалась, я подсаживался к окну и с тоской
глядел на соседский дом.
Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало
смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами - ни забор,
ни ворота, ни наличники, ни ставни. Даже бани у дяди Левонтия не
было, и они, левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас,
натаскав воды и подводу дров с известкового завода переправив.
В один благой день, может быть, и вечер дядя Левонтий качал
зыбку и, забывшись, затянул песню морских скитальцев, слышанную в
плаваниях, - он когда-то был моряком.

Приплыл по акияну
Из Африки матрос,
Малютку облизьяну
Он в ящике привез...
Семейство утихло, внимая голосу родителя, впитывая очень
складную и жалостную песню. Село наше, кроме улиц, посадов и
переулков, скроено и сложено еще и попесенно - у всякой семьи, у
фамилии была <своя>, коронная песня, которая глубже и полнее
выражала чувства именно этой и никакой другой родни. Я и поныне,
как вспомню песню <Монах красотку полюбил>, - так и вижу
Бобровский переулок и всех бобровских, и мураши у меня по коже
разбегаются от потрясенности. Дрожит, сжимается сердце от песни
<шахматовского колена>: <Я у окошечка сидела, Боже мой, а дождик
капал на меня>. И как забыть фокинскую, душу рвущую: <Понапрасну
ломал я решеточку, понапрасну бежал из тюрьмы, моя милая, родная
женушка у другого лежит на груди>, или дяди моего любимую:
<Однажды в комнате уютной>, или в память о маме-покойнице,
поющуюся до сих пор: <Ты скажи-ка мне, сестра...> Да где же все и
всех-то упомнишь? Деревня большая была, народ голосистый, удалой,
и родня в коленах глубокая и широкая.
Но все наши песни скользом пролетали над крышей поселенца
дяди Левонтия - ни одна из них не могла растревожить закаменелую
душу боевого семейства, и вот на тебе, дрогнули левонтьевские
орлы, должно быть, капля-другая моряцкой, бродяжьей крови
путалась в жилах детей, и она-то размыла их стойкость, и когда
дети были сыты, не дрались и ничего не истребляли, можно было
слышать, как в разбитые окна, и распахнутые двери выплескивается
дружный хор:
Сидит она, тоскует
Все ночи напролет
И песенку такую
О родине поет:
<На теплом-теплом юге,
На родине моей,
Живут, растут подруги
И нет совсем людей...>
Дядя Левонтий подбуровливал песню басом, добавлял в нее
рокоту, и оттого и песня, и ребята, и сам он как бы менялись
обликом, красивше и сплоченней делались, и текла тогда река жизни
в этом доме покойным, ровным руслом. Тетка Васеня, непереносимой
чувствительности человек, ор